читать дальше
В уютном салоне новенькой Тойоты цвета мокрого асфальта было очень тихо. Марина, время от времени едва слышно всхлипывая, уже больше получаса спала, доверчиво прижавшись левой щекой к темно-серому свитеру Брагина. Тот сидел, не выпуская ее из объятий, и, боясь лишний раз шелохнуться, казалось, даже дышал через раз.
Он будет охранять ее сон до тех пор, как сможет.
Он не выпустит ее из своих объятий так долго, как она ему это позволит.
Он, не совладав со своими желаниями, будет зарываться кончиком носа в беспорядочные волны растрепавшихся светлых волос и, жадно вдыхая, постигать ее новый и оттого волнующе-незнакомый аромат.
А еще — очень осторожно касаться поцелуями то светлой макушки, то наконец-то избавившегося от тревожных морщинок лба.
А затем, немного сместившись вправо, он замрет, ощущая жадными губами отчего-то одновременно тревожащую и умиляющую пульсацию в ее виске.
Маринка. Нет, не так. Уже Марина Владимировна. Повзрослевшая. Изменившаяся. Давно, долгих девять лет назад, казалось бы, окончательно для него потерянная... Оставленная им в кругу любящей семьи, под сводами неизменно хлебосольного дома, пронизанного солнечным светом, наполненного шумными гостями, веселыми застольями, глубокомысленными беседами, оживленными обсуждениями и жаркими спорами.
Маринка-рябинка...
Маришка...
Всеобщая любимица...
Возвращенная им в мир вечных сказочных фантазий Кати.
Оставленная во власти магической музыки, извлекаемой из недр старинного рояля виртуозными пальцами Евы Павловны.
Девять лет назад, ранним июньским утром, Брагин в последний раз полюбовался ею. Марина, вышедшая его проводить, сидела на легендарных качелях Нарочинских, заботливо укутанная в пушистый плед, и, сонно улыбаясь, смотрела вслед. А в метре от качелей, благородно подняв свою беспородную голову, замер самый верный ее охранник — огромный лохматый дворняга, нареченный рыцарским именем Персиваль и любовно именуемый в семье Персик.
Так и запомнил Брагин эту колоритную пару, провожающую его. Перед тем как закрыть калитку, он окинул жадным взглядом спящий дом, окрашенный летним рассветом в нежно-розовое, глубоко вдохнул ароматы ландышей и уже неистово буйствующей сирени. И снова взгляд против воли метнулся под белоснежный шатер черемухи — к Марине, ритмично покачивающейся на качелях.
Рука, протянутая к массивной медной ручке, дрогнула. Улыбнувшись, он кивнул ей на прощанье, с трудом закрыл калитку и, не оглядываясь, пошел под дороге навстречу зарождающемуся новому дню. Он сделал то, что должно: оставил ее в безопасности, в счастливом мире любящих людей. И только теперь, девять лет спустя, узнал, как ошибался все эти годы.
Роковой смерч ворвался под своды старинного дома Марины и принялся безжалостно крушить ее привычный мир. А затем разверзлась бездна... Брагин знает непреодолимую силу ее притяжения для избранных жертв. Сам больше года вытягивал из нее собственную мать. Точнее, вытягивал вместе с Мариной. С бесценной, но, к сожалению, слишком запоздавшей помощью ее семьи. А Марину год спустя оставил без поддержки.
Конечно, незнание в определенных случаях может служить оправданием. Но только не в этот раз. В конце концов, не на разных же планетах они оказались. И общих знакомых было немало. Всему виной его дурацкая упертость и дотошность в осуществлении принятого решения. И вот чудовищный результат одного такого решения, принятого девять лет назад. Результат, оставивший совсем еще юную Марину один на один и с разрушительным смерчем, и с ненасытной утробой разверзнувшейся бездны.
Это сейчас она не помнит ничего, связанного с ним. Ни того замечательного, что было, ни того летнего утра, когда он закрыл калитку и исчез из ее жизни. Как она пережила этот уход? Да и переживала ли вообще? Тишина, последовавшая за этим шагом, поначалу удивляла, а затем даже радовала, поскольку появление Марины или ее телефонный звонок могли бы значительно поколебать брагинскую уверенность в правильности принятого решения. А потом его самого так скрутило от этого добровольного расставания с Мариной, миром ее удивительной семьи и друзей, такая пустота образовалась внутри него, что чувствовать еще чью-либо боль, кроме собственной, он оказался неспособен.
Эта пустота требовала немедленного заполнения, и Брагин всецело погрузился в процесс латания мучительной бреши. Для этого годилось все: работа до изнеможения, редкие встречи с закадычными друзьями, глубокий сон, более напоминающий падение в омут, чередующийся с приступами необъяснимой бессонницы, штабеля прочитанных детективов и увесистых томов научной фантастики, россыпь дисков с рок-композициями и инструментальной обработкой классики и, наконец, Натальи и Галины, Оксаны и Ирины, а также Веры, Светланы и прочие представительницы прекрасного пола, периодически сменяющие друг друга на его кухне и, соответственно, в его постели.
Одна из них — самая целеустремленная, настойчивая и терпеливая, довела его до ЗАГСа. Впрочем, столь скоропалительный брак счастья молодоженам не принес, зато проблемы стали нарастать с пугающими постоянством и скоростью. Год спустя Брагин убедился, что терпение — не самая главная добродетель его супруги. А так как и в его списке она была далека от пьедестала почета, идея совместного проживания под одной крышей сама себя исчерпала. Семья распалась, супруги расстались — спокойно, без надрыва и почти без сожаления.
После развода контингент Брагинских увлечений неожиданным образом ограничился женщинами в белых халатах. Неунывающую красавицу Татьяну Жулину сменила не по годам серьезная и очень обаятельная Эмма Луспарян.
А в один солнечный осенний день под своды Склифа, а потом и в жизнь Брагина вошла Лариса Николаевна Куликова — женщина, подарившая ему немало счастливых и горестных минут. Да, всякое было...
Но сейчас, когда к его груди доверчиво прижалась Марина, Брагин не желал вспоминать историю своих взаимоотношений с Ларисой. В сознании всплывал лишь тот день, когда он окончательно решил прекратить их мучительные метания, состояние вечной неопределенности и взаимных обид. Неизвестно, отважился бы он на такое болезненное объяснение, если бы не лежащий в реанимации Сергей Куликов — ее бывший муж, вступивший в смертельную схватку с опухолью мозга.
Никогда еще Брагин не был инициатором разрыва отношений — его женщины становились "бывшими" исключительно на добровольных началах и, интуитивно почувствовав конец, всегда оставляли его сами.
Роковые слова — "я ухожу от вас, доктор Куликова" — дались Брагину очень тяжело. В то же время внутренний голос тихо, но настойчиво твердил, что это поступок верный. Хирургам часто приходится делать больно, чтобы излечить человека. Ему ли это не знать?
Только вот душа никаких разумных доводов принимать не хотела. Она болела, когда видела Ларису, она штормила, когда Сергей вернулся на работу в Склиф, когда стало очевидно, что их семейные узы крепчают день ото дня, в то время как ров, разделяющий ее с Брагиным, становится все глубже и шире.
Если бы только душа его не была так слепа! Если бы только она могла видеть и принимать столь очевидные вещи! Увы, тяжесть сомнений и метаний Олега усугублялась еще и тем, что была ему мало знакома. Переживания и сожаления тоже были, как правило, уделом оставивших его женщин. Но только не в этот раз. Только бы уверовать в то, что обязательно будет легче. Пусть луч, на который он вышел из своего запутанного лабиринта, отныне светит не ему, но это еще не означает конец.
Он должен найти свою дорогу.
Он должен отыскать свой заветный огонек.
Именно об этом в тяжелую минуту бесцельности и бездорожья просил он кого-то неведомого — Всезнающего и Всемогущего, — молил его о прощении и помощи.
Мог ли он тогда предположить, что и просьба его будет услышана, и помощь послана?
Да еще какая!
Она явилась ему пару недель спустя после злополучного объяснения. Громом среди ясного неба прозвучало: "Нарочинская. Хирург". В первую секунду показалось, что он ослышался. Желая удостовериться в очевидности невероятного, Брагин решительно развернул к себе сидящую на компьютерном кресле обладательницу очень дорогой и важной для него фамилии, произнесенной голосом, который бы он узнал из тысячи. Развернул — и в тот же миг обжегся гневным пламенем голубых глаз. Глаз, которые тоже узнал бы из тысячи. Маринка!
Ее более чем странное поведение в тот день, если и удивило Брагина, то не слишком. Нескольких минут этой знакомой незнакомке хватило, чтобы одним своим появлением взорвать его только начинающую успокаиваться душу, чтобы занять все его мысли, чтобы заставить извлечь из бездонного сундука его памяти доселе тщательно спрятанные эпизоды девятилетней давности. Ну что же... Разве не он просил у Всезнающего и Всемогущего огонек, указывающий цель и задающий вектор всем его движениям и усилиям?
А вместо огонька получил Солнце.
Во истину, безгранична щедрость Твоя!
Но что означает Твой дар?
Зачем Ты снова возвращаешь Ее в мою жизнь?
Так и запомнил Брагин эту колоритную пару, провожающую его. Перед тем как закрыть калитку, он окинул жадным взглядом спящий дом, окрашенный летним рассветом в нежно-розовое, глубоко вдохнул ароматы ландышей и уже неистово буйствующей сирени. И снова взгляд против воли метнулся под белоснежный шатер черемухи — к Марине, ритмично покачивающейся на качелях.
Рука, протянутая к массивной медной ручке, дрогнула. Улыбнувшись, он кивнул ей на прощанье, с трудом закрыл калитку и, не оглядываясь, пошел под дороге навстречу зарождающемуся новому дню. Он сделал то, что должно: оставил ее в безопасности, в счастливом мире любящих людей. И только теперь, девять лет спустя, узнал, как ошибался все эти годы.
Роковой смерч ворвался под своды старинного дома Марины и принялся безжалостно крушить ее привычный мир. А затем разверзлась бездна... Брагин знает непреодолимую силу ее притяжения для избранных жертв. Сам больше года вытягивал из нее собственную мать. Точнее, вытягивал вместе с Мариной. С бесценной, но, к сожалению, слишком запоздавшей помощью ее семьи. А Марину год спустя оставил без поддержки.
Конечно, незнание в определенных случаях может служить оправданием. Но только не в этот раз. В конце концов, не на разных же планетах они оказались. И общих знакомых было немало. Всему виной его дурацкая упертость и дотошность в осуществлении принятого решения. И вот чудовищный результат одного такого решения, принятого девять лет назад. Результат, оставивший совсем еще юную Марину один на один и с разрушительным смерчем, и с ненасытной утробой разверзнувшейся бездны.
Это сейчас она не помнит ничего, связанного с ним. Ни того замечательного, что было, ни того летнего утра, когда он закрыл калитку и исчез из ее жизни. Как она пережила этот уход? Да и переживала ли вообще? Тишина, последовавшая за этим шагом, поначалу удивляла, а затем даже радовала, поскольку появление Марины или ее телефонный звонок могли бы значительно поколебать брагинскую уверенность в правильности принятого решения. А потом его самого так скрутило от этого добровольного расставания с Мариной, миром ее удивительной семьи и друзей, такая пустота образовалась внутри него, что чувствовать еще чью-либо боль, кроме собственной, он оказался неспособен.
Эта пустота требовала немедленного заполнения, и Брагин всецело погрузился в процесс латания мучительной бреши. Для этого годилось все: работа до изнеможения, редкие встречи с закадычными друзьями, глубокий сон, более напоминающий падение в омут, чередующийся с приступами необъяснимой бессонницы, штабеля прочитанных детективов и увесистых томов научной фантастики, россыпь дисков с рок-композициями и инструментальной обработкой классики и, наконец, Натальи и Галины, Оксаны и Ирины, а также Веры, Светланы и прочие представительницы прекрасного пола, периодически сменяющие друг друга на его кухне и, соответственно, в его постели.
Одна из них — самая целеустремленная, настойчивая и терпеливая, довела его до ЗАГСа. Впрочем, столь скоропалительный брак счастья молодоженам не принес, зато проблемы стали нарастать с пугающими постоянством и скоростью. Год спустя Брагин убедился, что терпение — не самая главная добродетель его супруги. А так как и в его списке она была далека от пьедестала почета, идея совместного проживания под одной крышей сама себя исчерпала. Семья распалась, супруги расстались — спокойно, без надрыва и почти без сожаления.
После развода контингент Брагинских увлечений неожиданным образом ограничился женщинами в белых халатах. Неунывающую красавицу Татьяну Жулину сменила не по годам серьезная и очень обаятельная Эмма Луспарян.
А в один солнечный осенний день под своды Склифа, а потом и в жизнь Брагина вошла Лариса Николаевна Куликова — женщина, подарившая ему немало счастливых и горестных минут. Да, всякое было...
Но сейчас, когда к его груди доверчиво прижалась Марина, Брагин не желал вспоминать историю своих взаимоотношений с Ларисой. В сознании всплывал лишь тот день, когда он окончательно решил прекратить их мучительные метания, состояние вечной неопределенности и взаимных обид. Неизвестно, отважился бы он на такое болезненное объяснение, если бы не лежащий в реанимации Сергей Куликов — ее бывший муж, вступивший в смертельную схватку с опухолью мозга.
Никогда еще Брагин не был инициатором разрыва отношений — его женщины становились "бывшими" исключительно на добровольных началах и, интуитивно почувствовав конец, всегда оставляли его сами.
Роковые слова — "я ухожу от вас, доктор Куликова" — дались Брагину очень тяжело. В то же время внутренний голос тихо, но настойчиво твердил, что это поступок верный. Хирургам часто приходится делать больно, чтобы излечить человека. Ему ли это не знать?
Только вот душа никаких разумных доводов принимать не хотела. Она болела, когда видела Ларису, она штормила, когда Сергей вернулся на работу в Склиф, когда стало очевидно, что их семейные узы крепчают день ото дня, в то время как ров, разделяющий ее с Брагиным, становится все глубже и шире.
Если бы только душа его не была так слепа! Если бы только она могла видеть и принимать столь очевидные вещи! Увы, тяжесть сомнений и метаний Олега усугублялась еще и тем, что была ему мало знакома. Переживания и сожаления тоже были, как правило, уделом оставивших его женщин. Но только не в этот раз. Только бы уверовать в то, что обязательно будет легче. Пусть луч, на который он вышел из своего запутанного лабиринта, отныне светит не ему, но это еще не означает конец.
Он должен найти свою дорогу.
Он должен отыскать свой заветный огонек.
Именно об этом в тяжелую минуту бесцельности и бездорожья просил он кого-то неведомого — Всезнающего и Всемогущего, — молил его о прощении и помощи.
Мог ли он тогда предположить, что и просьба его будет услышана, и помощь послана?
Да еще какая!
Она явилась ему пару недель спустя после злополучного объяснения. Громом среди ясного неба прозвучало: "Нарочинская. Хирург". В первую секунду показалось, что он ослышался. Желая удостовериться в очевидности невероятного, Брагин решительно развернул к себе сидящую на компьютерном кресле обладательницу очень дорогой и важной для него фамилии, произнесенной голосом, который бы он узнал из тысячи. Развернул — и в тот же миг обжегся гневным пламенем голубых глаз. Глаз, которые тоже узнал бы из тысячи. Маринка!
Ее более чем странное поведение в тот день, если и удивило Брагина, то не слишком. Нескольких минут этой знакомой незнакомке хватило, чтобы одним своим появлением взорвать его только начинающую успокаиваться душу, чтобы занять все его мысли, чтобы заставить извлечь из бездонного сундука его памяти доселе тщательно спрятанные эпизоды девятилетней давности. Ну что же... Разве не он просил у Всезнающего и Всемогущего огонек, указывающий цель и задающий вектор всем его движениям и усилиям?
А вместо огонька получил Солнце.
Во истину, безгранична щедрость Твоя!
Но что означает Твой дар?
Зачем Ты снова возвращаешь Ее в мою жизнь?
Почему сейчас?
Ответ Брагин получит в тот же день. Несколько часов спустя он вступит в очередную битву со смертью. И по какому-то чудовищному стечению обстоятельств на операционном столе будет лежать Лариса. И вопреки всем титаническим усилиям Брагина и его коллег, ненасытная смерть в этот раз не выпустит добычу из своих костлявых рук. Битва будет проиграна.
Он выйдет из операционной, чтобы сообщить Сергею чудовищную весть, но так и не сможет найти подходящих слов. Да и не понадобятся они Куликову, чтобы все понять... Одного взгляда на Брагина будет достаточно.
Пройдет несколько дней, прежде чем он снова сможет переступить порог Склифа.
Таким мрачным и неприветливым было знакомое и всегда улыбчивое лицо, что дежурившая в этот день Нина смогла лишь испуганно поздороваться. Казалось, что ее Михалыч бесконечно далек и от перепуганных пациентов, и от привычно суетящихся врачей и сестер, что вошел он сюда, загадочным образом минуя зной летнего дня, гомон неумолкающих птиц и изумрудную зелень листьев и травы. Он пришел из какого-то мрачного мира, все еще окутанный плотным облаком отчаяния.
Привезли очередного суицидника, а Брагин почти равнодушно смотрел на суетящихся вокруг него сестер, когда внезапно боковым зрением заметил бегущую из ординаторской Марину. То ли освещение сыграло с ней шутку, то ли солнечный луч отразился и преломился загадочным образом, но одним своим появлением она сделала то, что не удалось ни летнему дню, ни безоблачной небесной лазури, ни суетливым птицам — она вернула Брагину свет. Он смотрел на Марину, и горестное облако вокруг него таяло на глазах, пока наконец не исчезло, мелькнув напоследок свинцовым шлейфом. Он слушал ее голос, и мир постепенно обретал знакомые очертания: он снова был наполнен красками, звуками, людьми.
Так вот что значит Твой дар.
Так вот почему Она.
Снова Она.
Вот почему именно в тот день...
Ты прав, только Она и сможет вытащить из тьмы.
Только Ей это сейчас по силам.
Ответ Брагин получит в тот же день. Несколько часов спустя он вступит в очередную битву со смертью. И по какому-то чудовищному стечению обстоятельств на операционном столе будет лежать Лариса. И вопреки всем титаническим усилиям Брагина и его коллег, ненасытная смерть в этот раз не выпустит добычу из своих костлявых рук. Битва будет проиграна.
Он выйдет из операционной, чтобы сообщить Сергею чудовищную весть, но так и не сможет найти подходящих слов. Да и не понадобятся они Куликову, чтобы все понять... Одного взгляда на Брагина будет достаточно.
Пройдет несколько дней, прежде чем он снова сможет переступить порог Склифа.
Таким мрачным и неприветливым было знакомое и всегда улыбчивое лицо, что дежурившая в этот день Нина смогла лишь испуганно поздороваться. Казалось, что ее Михалыч бесконечно далек и от перепуганных пациентов, и от привычно суетящихся врачей и сестер, что вошел он сюда, загадочным образом минуя зной летнего дня, гомон неумолкающих птиц и изумрудную зелень листьев и травы. Он пришел из какого-то мрачного мира, все еще окутанный плотным облаком отчаяния.
Привезли очередного суицидника, а Брагин почти равнодушно смотрел на суетящихся вокруг него сестер, когда внезапно боковым зрением заметил бегущую из ординаторской Марину. То ли освещение сыграло с ней шутку, то ли солнечный луч отразился и преломился загадочным образом, но одним своим появлением она сделала то, что не удалось ни летнему дню, ни безоблачной небесной лазури, ни суетливым птицам — она вернула Брагину свет. Он смотрел на Марину, и горестное облако вокруг него таяло на глазах, пока наконец не исчезло, мелькнув напоследок свинцовым шлейфом. Он слушал ее голос, и мир постепенно обретал знакомые очертания: он снова был наполнен красками, звуками, людьми.
Так вот что значит Твой дар.
Так вот почему Она.
Снова Она.
Вот почему именно в тот день...
Ты прав, только Она и сможет вытащить из тьмы.
Только Ей это сейчас по силам.
Только Она обладает способностью заполнять собой все его мысли и безрадельно царить в его мечтах и чаяниях.
Так было тогда, давно.
Как оказалось, за девять лет ничего не изменилось...
Что же ты медлишь, Олег Брагин?
Боль потери останется с тобой навсегда.
Но жизнь продолжается.
Ты заблудился в своем лабиринте?
Ты просил огонек?
Что же ты медлишь, Олег Брагин?
Боль потери останется с тобой навсегда.
Но жизнь продолжается.
Ты заблудился в своем лабиринте?
Ты просил огонек?
Как говорится, "да обретут просящие..."
Вновь поднимается Солнце.
Иди...
Знакомый звонок вырвал меня из сонного оцепенения. Левая щека горела от соприкосновения с какой-то грубой материей. Сообразить, где я и с кем, удалось не сразу. Кто-то осторожно потрепал меня по плечу и голосом Брагина сообщил:
— Марина, тебе отец звонит. Ответишь?
Ох, папа! Не удержался-таки. Ну, и как мне выкручиваться на этот раз? Не знаю почему, но соврать Брагину я не смогу. Есть в его взгляде что-то обезоруживающее.
Я оторвалась от своей импровизированной подушки из грубой шерсти и, приняв вертикальное положение, протянула руку к телефону:
— Конечно, отвечу. Спасибо. Алло. Да, папа. Нет-нет, я не пропала. Просто очень тяжелый день. Да, оперировала. Не волнуйся, пожалуйста, со мной все в порядке. Уже еду домой. Слушай, у меня для тебя сногсшибательная новость. Заинтриговала? Это хорошо! Нет, прямо сейчас не могу рассказать. Во-первых, я не одна. Что? Ааа, во-вторых уже не надо? Ладно. Нет, пап, не сейчас. Мой рассказ потребует времени. Давай поговорим попозже, в спокойной обстановке. Ладно? Пап, подожди минуточку... — Брагин все это время напряженно вслушивался в наш разговор. Он даже кивал со мной в унисон и выглядел явно заинтересованным. Внезапно мне захотелось кое-что выяснить. Я накрыла телефон ладонью и поинтересовалась: — Передать от тебя привет?
Брови его изумленно взлетели вверх, глаза округлились. На лице появилось откровенно растерянное выражение. Наконец, он выдавил из себя:
— Думаю, не стоит. Просто дело в том, что... Как-нибудь в другой раз. Хорошо, Марин?
Причина столь явного волнения Брагина была мне неизвестна. Но спешить не стоит — со временем все выяснится. А загадок сегодня — хоть ложкой ешь. Вспомнился любимый Евин анекдот: "Хорошая болезнь склероз: ничего не болит и каждый день столько новостей!" Совсем как у меня сегодня.
Я кивнула Брагину и решила поскорее закончить разговор с отцом. Тот сейчас явно возбужден новостями о последних событиях в Склифе. А уже одно то, что он не может выплеснуть эмоции, а держит все в себе, может привести к непредсказуемым и очень неприятным последствиям. Надо спешить.
— Алло, папа. Да-да, все нормально. Скоро буду дома, тогда и поговорим. Хорошо? Все. Целую. — Я покосилась на Брагина. Тот с невозмутимым видом продолжал сидеть на водительском месте и явно намеревался продолжить общение. — Олег, мне пора ехать. Спасибо тебе за все, но...
Машина завелась, так и не дав мне закончить фразы. Взяв направление на юг, Брагин какое-то время молчал и, лишь повернув на Большую Сухаревку, поинтересовался:
— Как ты?
Значит, отмолчаться не удастся, и за свою позорную истерику придется держать ответ.
— Просто не сдержалась. Ты уж прости, что все это при тебе. Я слезотечением для облегчения не злоупотребляю. Реву редко, но..
— Я знаю, Марин. Никаких извинений. После всего, что ты мне рассказала, я и сам еле удержался. Тебе хоть чуть-чуть полегчало?
Он на мгновение отвлекся от дороги и бросил на меня взволнованный взгляд.
— Разве что самую малость. Спасибо за то, что помог.
— Да как я помог?! — хмыкнул в ответ Брагин. — Это мой любимый свитер отличился: впитал в себя все твои горькие слезы.
Я растерянно рассматривала намокшие пятна-островки на причудливом узоре упомянутого свитера.
— Ну вот, в довершении всего я испортила твой любимый свитер. Уж извини — так вышло. Слушай, Брагин, давай я его постираю, что ли... Будет как новенький.
Ответ прозвучал не сразу. Брагин, уворачиваясь от неадекватного соседа по заезду, перестроился, и мы выехали на Садовое кольцо.
— Ну, положим, со стиркой у меня проблем нет: машины в наши дни творят чудеса. Тут дело в другом: а кто сказал, что я хочу избавиться от следов твоих слез? По-моему, вполне симпатичные пятнышки. Не находишь? Пожалуй, сохраню-ка я свой свитер вот таким — заплаканным тобой. По-моему, прикольно.
— Это еще зачем? — изумленно поинтересовалась я.
— Пополню свою коллекцию.
— Какую коллекцию?
Брагин, не отрывая взгляда от дороги, затеял на своем лице мимическую игру под девизом "заинтригуй собеседника!"
— Можно сказать, уникальную — коллекцию вещей, которые Марина Владимировна Нарочинская использовала прямо на мне в качестве носового платка.
Я посмотрела на Брагина с недоверием.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что я рыдала у тебя на груди не в первый раз.
— Не в первый. И это не единственный испорченный тобой свитер.
Интересно, когда-нибудь настанет конец сюрпризам?
— Я правильно поняла: ты хочешь сказать, что я плакса со стажем?
В ответ Брагин почему-то грустно улыбнулся и покачал головой.
— Вовсе нет. Я бы даже сказал наоборот. Твои слезы — это редчайший случай. Очевидно, что мне просто посчастливилось несколько раз присутствовать при этом. И знаешь, что удивительно? Ты обильно поливала слезами именно свитера. Не футболки, не рубашки... Нееет, ты выбирала вещи существенные. Значимые. Под стать своим редким слезам.
— И всякий раз это были твои любимые свитера?
— Вот именно. Что-то притягивало тебя к ним. Даже сейчас, когда ничего этого не помнишь. Парадокс, правда?
— Да уж... — задумчиво протянула я. — Парадокс. Кстати, Брагин, уж не знаю, сочтешь ли ты это комплиментом или нет, но должна признаться: рыдать на тебе было довольно комфортно.
Глаза Брагина заискрились в ответ, лицо осветила довольная улыбка.
— Еще как сочту. Да и ты в следующий раз не теряйся. Захочешь поплакать, теперь знаешь, куда идти. На всякий случай положу в шкафчик дежурный свитер.
— Смотри, — хохотнула я в ответ, — мы, женщины, особы коварные. Нас ведь только приучи. Ты же у нас, по слухам, от недостатка женского внимания не страдаешь. Так и свитеров на напасешься.
На лице Брагина нарисовалась мина шутливого возмущения.
— А кто здесь говорил о прочих представительницах слабого пола? Нет, Марина Владимировна, вы заблуждаетесь. Предложение, которое вам был сделано, эксклюзивное. Для ваших слез всегда найдется и подходящий свитер, и место вот здесь... — Брагин постучал себя ладонью по груди, как раз в то место, где четверть часа назад покоилась моя голова. — Запомните это, Марина Владимировна.
Я поймала его очень серьезный, пронзительный взгляд и, несколько обескураженная его прямотой, отвернулась к окну:
— Я запомню, Олег Михайлович.
Где же ты, спрашивается, был все это время с таким предложением? Оно бы мне точно не повредило в последние несколько лет. Впрочем, у тебя бы все равно не хватило свитеров, чтобы впитать всю мою боль этих лет...
Почему-то от брагинских слов защипало глаза, и я, чтобы успокоиться, предпочла какое-то время понаблюдать за огнями вечерней Москвы, за полными суетливой жизни улицами-звеньями ее Садового кольца. На Садовой-Самотечной привычно передала привет далекому детству и, как старым знакомым, кивнула причудливым часам на фасаде театра Образцова. На Садовой-Каретной Брагин неожиданно кивнул в сторону Шопеновского училища и сообщил:
— Мы здесь были пару раз. Ходили на концерты твоих друзей. Помню, такого забавного очкарика. Марк, если не ошибаюсь.
— Не ошибаешься. Наш Марик. Сейчас блестящий виолончелист. Живет в Иерусалиме.
Я хотела еще что-то добавить, когда поняла, что с Садовой-Триумфальной Брагин намеревается свернуть на Малую Дмитровку. Тут-то и вспомнилось, что свой нынешний адрес я ему не сообщала.
— Олег, а могу я узнать, куда ты меня везешь?
— Как это — куда? Домой. На Тверскую.
Что-то внутри меня сжалось прочной пружиной. Голос предательски дрогнул:
— Мы... я сейчас живу не на Тверской. Отвези меня, пожалуйста, в Хамовники.
— На 2-ую Фрунзенскую? — уточнил он. — Ты перебралась к Павловичам?
Я кивнула в ответ, а пружина внутри неожиданно разжалась. Во истину, слова подчас обладают магическим свойством. Как же давно мы их так не величали! Ева Павловна и Сергей Павлович Одинцовы — родители моей мамы. Люди, с честью прошедшие многочисленные испытания и огнем, и водой, и медными трубами...
— А почему ты переехала в Хамовники? Что случилось с вашей квартирой на Тверской?
Господи! Снова эти болезненные вопросы. Брагин, уймешься ли ты когда-нибудь? Давай уже приедем поскорее!
— Что стало? Да ничего! Там все по-старому, мы ничего не меняем. Этакая жалкая попытка сохранить если не прежний мир, то хотя бы дух его. Да и жутко мне было бы одной в этой квартире: слишком она большая.
— Одной?! — изумленно переспросил Брагин. — Ты живешь одна? Невероятно! Но почему?
Почему... почему... Я бы и сама не отказалась узнать.
— Так сложились обстоятельства. Прости, Брагин, но исповедь тебе в мои планы не входила. Я и так сегодня наисповедовалась — выше крыши. Да ты и сам, по слухам, не женат. И почему же?.. Стоп! Куда ты хочешь свернуть?
— На Остоженку. Имеются возражения?
— Даже не думай. Застрянем. Спускайся к Храму Христа Спасителя — поедем по набережной.
— Как скажешь, — безропотно согласился Брагин и, проскочив поворот на Остоженку, остановил машину в общем потоке, дожидаясь зеленого сигнала светофора.
Мы оба какое-то время помолчали, любуясь внушительным строением, умело освещенным многочисленными прожекторами, и его блестящими в ночном московском небе куполами.
— Спрашиваешь, почему я не женат? — наконец прервал тишину Брагин, сворачивая на Пречистенскую набережную.
Закованная в гранит, Москва-река отражала в своей темной воде мириады огней. Изящная дуга Патриаршего моста, соединяя левый берег с правым, вела, как и положено каждой дороге на святой Руси, к храму.
С трудом оторвавшись от завораживающей панорамы Города, я вопросительно воззрилась на Брагина.
— И в самом деле, почему? Дай угадаю. Вы, Олег Михайлович, наверное, слишком разборчивы и вам трудно угодить?
Брагин недовольно хмыкнул:
— Скажете тоже, Марина Владимировна! Да я непритязательный, как носорог. Шепну вам по большому секрету: вот коли найдется когда-нибудь добрая женщина, которая подарит мне... скажем, три новых свитера, женюсь! Ну а как можно в этом случае устоять?
— И не говорите, Олег Михайлович, в этом-то случае точно устоять невозможно, — едва сдерживая смех, согласилась я. — Слушай, Брагин, эта любовь к свитерам какая-то... странная. Не удивлюсь, если твой любимый писатель Хемингуэй.
Брагин резко развернулся ко мне.
— Неужели вспомнила?
— Догадалась, Олег. Всего-навсего догадалась, что в общем-то несложно: в пору моей студенческой юности все взахлеб читали Хемингуэя, фанатично переименовывали себя в Эрнестов, щеголяли в таких же вот грубых свитерах и рассказывали рыбацкие байки. Не удивлюсь, если и ты где-нибудь в Каспийском море выловил ни много ни мало, а самого голубого марлина! Чего ты лыбишься?
— Люблю, когда ты такая. Узнаваемая. Как раньше. Все-все, не буду больше. Ишь опять как глазищи полыхнули. Смотри не спали своего напарника по расследованию. Ну вот, Марина Владимировна, как и обещал: доставил вас к подъезду целой и невредимой.
— Вижу. Спасибо тебе, Олег. У меня в жизни бывали разные дни, но такого... точно не было. Надеюсь, дорогу до метро ты не забыл?
Брагин обиженно надул губы.
— Вот так сразу и метро. А чай-кофе? Неужели даже не...
— Как-нибудь в другой раз. А сейчас я хочу остаться одна и все обдумать. До завтра, Олег.
Он не дал мне выйти из машины: удержав за руку, вновь усадил на пассажирское место.
— Еще пять минут, Марин. Больше я не займу.
Я обреченно вздохнула:
— Ну, что еще, Брагин?
— Насчет сегодняшней операции. Когда я только услышал о диагнозе, сразу понял, что это прекрасный способ в одночасье показать всем, на что способна дочь великого Нарочинского, которая настолько странно вела себя в новом коллективе, что я уж и не знал, что подумать. Сегодня я стал твоим ракета-носителем, который вывел талантливого нейрохирурга на подобающую ей орбиту. Я не нападал на тебя сегодня, Марин — просто показал своим скептично настроенным коллегам, что ты из себя представляешь. Очевидно, в твоем понимании, я выбрал для этого не самый лучший способ. Но зато самый верный. Уж поверь мне. И всех, кто был с нами в операционной, ты навсегда излечила от сомнительно-недоверчивых взглядов и скептических улыбочек.
Я немного помолчала, обдумывая услышанное.
— Хорошо. Пусть так. А если бы все пошло вопреки твоему сценарию. Если бы был летальный... Тогда как? Ты об этом подумал?
— Конечно, подумал. И летальный исход при таких повреждениях более чем вероятен. Но в этом случае я бы сказал, как герой твоей любимой рок-оперы: "Авантюра не удалась, за попытку — спасибо!" А всю ответственность взял бы на себя. В конечном итоге, это я настоял на операции, а бригаду затащил чуть ли не силком.
— Выходит, что от Хемингуэя мы плавно переходим к Достоевскому: "А страдания взять на себя".
— Что ты? — рассмеялся Брагин. — Какой из меня Раскольников? Пафосом не вышел. И вот еще что, Марина Владимировна: я не выбрасывал тебя из операционной. Ты уже еле на ногах стояла. Но ни за что бы в этом не призналась. Скорее бы сознание потеряла... Я же допустить этого никак не мог, ибо подобным конфузом ты бы испортила мне весь сценарий.
— Пусть так, — кивнула я в ответ. — Но зачем же так грубо? Неужели нельзя было просто сказать...
— Нельзя. У нас слабость не в чести, Марин. А грубость моя позволила тебе спокойно уйти на заслуженный отдых, переключив внимание коллег на мою особу. Они до конца операции упрекали меня в несправедливых наездах на восходящую звезду Первой хирургии и прочих человеческих грехах. Мне не привыкать, а твой звездный день ничто не омрачило.
— Выходит, снова "страдания — на себя"?
Брагин несколько раз кивнул, задумчиво глядя меня с необъяснимой грустью.
— Я очень хотел, чтобы так было. К сожалению, это выходит не всегда. Не всегда удается закрыть собой. И очень стыдно, когда не успеваешь это сделать.
— Ты говоришь загадками, Олег. Я не понимаю.
— Это временно, Марин. Это пройдет. Понимание наступит совсем скоро. А сейчас даже не заморачивайся на эту тему. Скажи-как мне лучше, если ты живешь одна, то кто гуляет с собакой?
Брагин, черт бы тебя побрал... Спокойно, Марина. Прошло уже много времени...
— У меня нет собаки. Персиваль ушел на радугу вслед за мамой. И мы просто не смогли...
— Все-все. Я понял. Жаль Персика. Чудесный был пес. Ты сейчас наконец-то избавишься от меня, поднимешься на лифте в квартиру. Позвонишь отцу, расскажешь ему во всех деталях о том, что сегодня творила в операционной. Возможно, потом нальешь себе вина и сядешь к фортепьяно. Наверняка начнешь с Шостаковича. Ты всегда начинаешь с его "Прелюдии", когда тебе грустно. Ну а дальше скорее всего будет Бетховен. Или нет? Надеюсь, твои музыкальные пристрастия не претерпели значительных изменений? Или... Ты о чем задумалась, Марин?
А задуматься мне было о чем. Внезапно пришло осознание: я не играла давно. Очень давно. Я не садилась за инструмент как минимум несколько лет. Ни за фортепьяно, ни за нашу семейную реликвию — знаменитый рояль Евы. Но даже не это было самым странным. В моей голове не укладывалось: почему этот факт меня совершенно не волновал. Меня, которая делила с клавишами все свои девичьи радости и тревоги. Которая всегда играла маме — чтобы та расслабилась и отдохнула, отцу — чтобы он сосредоточился, Кате — чтобы она пришла в себя и успокоилась.
Оказывается, я уже довольно долго живу без музыки и не только не сожалею об этом, но даже не осознаю, не ощущаю этой потери. Почему-то делиться этим открытием с Брагиным не не хотелось.
— Задумалась, потому что давно не играла, — ответила я уклончиво. — Но в одном ты прав: поговорю с отцом, выпью вина и проведу вечер с Шостаковичем.
— Очень жаль, что я этого не увижу и не услышу, — посетовал Брагин, когда мы наконец-то выбрались из машины. — Марин... Я не должен это спрашивать, но и не спросить не могу. Просто не смогу заснуть, пока не узнаю...
Еще до того, как прозвучал вопрос, я уже знала, о чем он хочет узнать. Точнее, о ком...
Брагин стремительно подошел ближе, не дав опомниться, сжал мои руки и, требовательно воззрившись на меня, буквально поработил мой взгляд.
— Марина, что случилось с Катей? Это был несчастный случай? Как она умерла? Прости меня. Только не молчи. Пожалуйста, ответь.
Попробуй ему не ответь! Ну и глаза у него! Как крючки. Зацепили так, что не вырваться.
Я и не думала сопротивляться. Конечно же, у него есть право узнать правду. А мне просто нужно собраться с силами, выдать ему информацию — и незамедлительно бежать к отцу. Ну что же, слушай...
Вот тут-то и случилось странное. Странное и страшное. Глядя в нетерпеливые карие глаза, я внезапно осознала, что мне нечего сказать Брагину. Я совершенно не помню Катиной смерти. Не знаю, что с ней случилось и как она ушла из этой жизни.
Господи, этого просто не может быть! Я НЕ ЗНАЮ, КАК УМЕРЛА МОЯ СЕСТРА! Я помню похороны. Помню отчаяние и горе всех родных и близких. Помню, как я в оцепенении смотрела на то, как опускается лиловый гроб в огненный зев крематория. И поминки я не забыла. Отлично помню, кто и что говорил о ней. Но среди всего этого мемориального многообразия нет самого главного воспоминания — о том, как и почему она оставила нас так рано.
Но это еще полбеды. Страшно то, что я спокойно жила с этим незнанием. Меня совершенно не волновал сам факт отсутствия столь необходимого знания. Не о ком-то, а о Кате. Как это вообще возможно?!
Очнулась я оттого, что перепуганный Брагин тряс меня за плечи:
— Да что с тобой? Марина, приди в себя. Не хочешь, не говори. Что же я творю... Не надо было ни о чем спрашивать. Прости меня. Успокойся. Все. Ничего мне не рассказывай.
— Брагин... Я не помню... Я не знаю, как она умерла. Ты понимаешь? Я НЕ ЗНАЮ!
Отчаяние придало мне сил. Одним рывком я вырвала свои руки из его ладоней и, предупредив "Не ходи за мной!" рванула к подъезду. И лишь когда тяжеленная входная дверь закрылась за моей спиной, я смогла перевести дух.
Направляясь к лифту, понимала, что сейчас начнется второй акт "Марлезонского балета", в который превратился мой сегодняшний день. И отцу, с нетерпением дожидающемуся возвращения дочери-триумфатора, придется ответить на некоторые, не самые приятные вопросы.
Мне искренне жаль, папа. Но иначе — никак.
Вновь поднимается Солнце.
Иди...
* * * * *
— Марина, тебе отец звонит. Ответишь?
Ох, папа! Не удержался-таки. Ну, и как мне выкручиваться на этот раз? Не знаю почему, но соврать Брагину я не смогу. Есть в его взгляде что-то обезоруживающее.
Я оторвалась от своей импровизированной подушки из грубой шерсти и, приняв вертикальное положение, протянула руку к телефону:
— Конечно, отвечу. Спасибо. Алло. Да, папа. Нет-нет, я не пропала. Просто очень тяжелый день. Да, оперировала. Не волнуйся, пожалуйста, со мной все в порядке. Уже еду домой. Слушай, у меня для тебя сногсшибательная новость. Заинтриговала? Это хорошо! Нет, прямо сейчас не могу рассказать. Во-первых, я не одна. Что? Ааа, во-вторых уже не надо? Ладно. Нет, пап, не сейчас. Мой рассказ потребует времени. Давай поговорим попозже, в спокойной обстановке. Ладно? Пап, подожди минуточку... — Брагин все это время напряженно вслушивался в наш разговор. Он даже кивал со мной в унисон и выглядел явно заинтересованным. Внезапно мне захотелось кое-что выяснить. Я накрыла телефон ладонью и поинтересовалась: — Передать от тебя привет?
Брови его изумленно взлетели вверх, глаза округлились. На лице появилось откровенно растерянное выражение. Наконец, он выдавил из себя:
— Думаю, не стоит. Просто дело в том, что... Как-нибудь в другой раз. Хорошо, Марин?
Причина столь явного волнения Брагина была мне неизвестна. Но спешить не стоит — со временем все выяснится. А загадок сегодня — хоть ложкой ешь. Вспомнился любимый Евин анекдот: "Хорошая болезнь склероз: ничего не болит и каждый день столько новостей!" Совсем как у меня сегодня.
Я кивнула Брагину и решила поскорее закончить разговор с отцом. Тот сейчас явно возбужден новостями о последних событиях в Склифе. А уже одно то, что он не может выплеснуть эмоции, а держит все в себе, может привести к непредсказуемым и очень неприятным последствиям. Надо спешить.
— Алло, папа. Да-да, все нормально. Скоро буду дома, тогда и поговорим. Хорошо? Все. Целую. — Я покосилась на Брагина. Тот с невозмутимым видом продолжал сидеть на водительском месте и явно намеревался продолжить общение. — Олег, мне пора ехать. Спасибо тебе за все, но...
Машина завелась, так и не дав мне закончить фразы. Взяв направление на юг, Брагин какое-то время молчал и, лишь повернув на Большую Сухаревку, поинтересовался:
— Как ты?
Значит, отмолчаться не удастся, и за свою позорную истерику придется держать ответ.
— Просто не сдержалась. Ты уж прости, что все это при тебе. Я слезотечением для облегчения не злоупотребляю. Реву редко, но..
— Я знаю, Марин. Никаких извинений. После всего, что ты мне рассказала, я и сам еле удержался. Тебе хоть чуть-чуть полегчало?
Он на мгновение отвлекся от дороги и бросил на меня взволнованный взгляд.
— Разве что самую малость. Спасибо за то, что помог.
— Да как я помог?! — хмыкнул в ответ Брагин. — Это мой любимый свитер отличился: впитал в себя все твои горькие слезы.
Я растерянно рассматривала намокшие пятна-островки на причудливом узоре упомянутого свитера.
— Ну вот, в довершении всего я испортила твой любимый свитер. Уж извини — так вышло. Слушай, Брагин, давай я его постираю, что ли... Будет как новенький.
Ответ прозвучал не сразу. Брагин, уворачиваясь от неадекватного соседа по заезду, перестроился, и мы выехали на Садовое кольцо.
— Ну, положим, со стиркой у меня проблем нет: машины в наши дни творят чудеса. Тут дело в другом: а кто сказал, что я хочу избавиться от следов твоих слез? По-моему, вполне симпатичные пятнышки. Не находишь? Пожалуй, сохраню-ка я свой свитер вот таким — заплаканным тобой. По-моему, прикольно.
— Это еще зачем? — изумленно поинтересовалась я.
— Пополню свою коллекцию.
— Какую коллекцию?
Брагин, не отрывая взгляда от дороги, затеял на своем лице мимическую игру под девизом "заинтригуй собеседника!"
— Можно сказать, уникальную — коллекцию вещей, которые Марина Владимировна Нарочинская использовала прямо на мне в качестве носового платка.
Я посмотрела на Брагина с недоверием.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что я рыдала у тебя на груди не в первый раз.
— Не в первый. И это не единственный испорченный тобой свитер.
Интересно, когда-нибудь настанет конец сюрпризам?
— Я правильно поняла: ты хочешь сказать, что я плакса со стажем?
В ответ Брагин почему-то грустно улыбнулся и покачал головой.
— Вовсе нет. Я бы даже сказал наоборот. Твои слезы — это редчайший случай. Очевидно, что мне просто посчастливилось несколько раз присутствовать при этом. И знаешь, что удивительно? Ты обильно поливала слезами именно свитера. Не футболки, не рубашки... Нееет, ты выбирала вещи существенные. Значимые. Под стать своим редким слезам.
— И всякий раз это были твои любимые свитера?
— Вот именно. Что-то притягивало тебя к ним. Даже сейчас, когда ничего этого не помнишь. Парадокс, правда?
— Да уж... — задумчиво протянула я. — Парадокс. Кстати, Брагин, уж не знаю, сочтешь ли ты это комплиментом или нет, но должна признаться: рыдать на тебе было довольно комфортно.
Глаза Брагина заискрились в ответ, лицо осветила довольная улыбка.
— Еще как сочту. Да и ты в следующий раз не теряйся. Захочешь поплакать, теперь знаешь, куда идти. На всякий случай положу в шкафчик дежурный свитер.
— Смотри, — хохотнула я в ответ, — мы, женщины, особы коварные. Нас ведь только приучи. Ты же у нас, по слухам, от недостатка женского внимания не страдаешь. Так и свитеров на напасешься.
На лице Брагина нарисовалась мина шутливого возмущения.
— А кто здесь говорил о прочих представительницах слабого пола? Нет, Марина Владимировна, вы заблуждаетесь. Предложение, которое вам был сделано, эксклюзивное. Для ваших слез всегда найдется и подходящий свитер, и место вот здесь... — Брагин постучал себя ладонью по груди, как раз в то место, где четверть часа назад покоилась моя голова. — Запомните это, Марина Владимировна.
Я поймала его очень серьезный, пронзительный взгляд и, несколько обескураженная его прямотой, отвернулась к окну:
— Я запомню, Олег Михайлович.
Где же ты, спрашивается, был все это время с таким предложением? Оно бы мне точно не повредило в последние несколько лет. Впрочем, у тебя бы все равно не хватило свитеров, чтобы впитать всю мою боль этих лет...
Почему-то от брагинских слов защипало глаза, и я, чтобы успокоиться, предпочла какое-то время понаблюдать за огнями вечерней Москвы, за полными суетливой жизни улицами-звеньями ее Садового кольца. На Садовой-Самотечной привычно передала привет далекому детству и, как старым знакомым, кивнула причудливым часам на фасаде театра Образцова. На Садовой-Каретной Брагин неожиданно кивнул в сторону Шопеновского училища и сообщил:
— Мы здесь были пару раз. Ходили на концерты твоих друзей. Помню, такого забавного очкарика. Марк, если не ошибаюсь.
— Не ошибаешься. Наш Марик. Сейчас блестящий виолончелист. Живет в Иерусалиме.
Я хотела еще что-то добавить, когда поняла, что с Садовой-Триумфальной Брагин намеревается свернуть на Малую Дмитровку. Тут-то и вспомнилось, что свой нынешний адрес я ему не сообщала.
— Олег, а могу я узнать, куда ты меня везешь?
— Как это — куда? Домой. На Тверскую.
Что-то внутри меня сжалось прочной пружиной. Голос предательски дрогнул:
— Мы... я сейчас живу не на Тверской. Отвези меня, пожалуйста, в Хамовники.
— На 2-ую Фрунзенскую? — уточнил он. — Ты перебралась к Павловичам?
Я кивнула в ответ, а пружина внутри неожиданно разжалась. Во истину, слова подчас обладают магическим свойством. Как же давно мы их так не величали! Ева Павловна и Сергей Павлович Одинцовы — родители моей мамы. Люди, с честью прошедшие многочисленные испытания и огнем, и водой, и медными трубами...
— А почему ты переехала в Хамовники? Что случилось с вашей квартирой на Тверской?
Господи! Снова эти болезненные вопросы. Брагин, уймешься ли ты когда-нибудь? Давай уже приедем поскорее!
— Что стало? Да ничего! Там все по-старому, мы ничего не меняем. Этакая жалкая попытка сохранить если не прежний мир, то хотя бы дух его. Да и жутко мне было бы одной в этой квартире: слишком она большая.
— Одной?! — изумленно переспросил Брагин. — Ты живешь одна? Невероятно! Но почему?
Почему... почему... Я бы и сама не отказалась узнать.
— Так сложились обстоятельства. Прости, Брагин, но исповедь тебе в мои планы не входила. Я и так сегодня наисповедовалась — выше крыши. Да ты и сам, по слухам, не женат. И почему же?.. Стоп! Куда ты хочешь свернуть?
— На Остоженку. Имеются возражения?
— Даже не думай. Застрянем. Спускайся к Храму Христа Спасителя — поедем по набережной.
— Как скажешь, — безропотно согласился Брагин и, проскочив поворот на Остоженку, остановил машину в общем потоке, дожидаясь зеленого сигнала светофора.
Мы оба какое-то время помолчали, любуясь внушительным строением, умело освещенным многочисленными прожекторами, и его блестящими в ночном московском небе куполами.
— Спрашиваешь, почему я не женат? — наконец прервал тишину Брагин, сворачивая на Пречистенскую набережную.
Закованная в гранит, Москва-река отражала в своей темной воде мириады огней. Изящная дуга Патриаршего моста, соединяя левый берег с правым, вела, как и положено каждой дороге на святой Руси, к храму.
С трудом оторвавшись от завораживающей панорамы Города, я вопросительно воззрилась на Брагина.
— И в самом деле, почему? Дай угадаю. Вы, Олег Михайлович, наверное, слишком разборчивы и вам трудно угодить?
Брагин недовольно хмыкнул:
— Скажете тоже, Марина Владимировна! Да я непритязательный, как носорог. Шепну вам по большому секрету: вот коли найдется когда-нибудь добрая женщина, которая подарит мне... скажем, три новых свитера, женюсь! Ну а как можно в этом случае устоять?
— И не говорите, Олег Михайлович, в этом-то случае точно устоять невозможно, — едва сдерживая смех, согласилась я. — Слушай, Брагин, эта любовь к свитерам какая-то... странная. Не удивлюсь, если твой любимый писатель Хемингуэй.
Брагин резко развернулся ко мне.
— Неужели вспомнила?
— Догадалась, Олег. Всего-навсего догадалась, что в общем-то несложно: в пору моей студенческой юности все взахлеб читали Хемингуэя, фанатично переименовывали себя в Эрнестов, щеголяли в таких же вот грубых свитерах и рассказывали рыбацкие байки. Не удивлюсь, если и ты где-нибудь в Каспийском море выловил ни много ни мало, а самого голубого марлина! Чего ты лыбишься?
— Люблю, когда ты такая. Узнаваемая. Как раньше. Все-все, не буду больше. Ишь опять как глазищи полыхнули. Смотри не спали своего напарника по расследованию. Ну вот, Марина Владимировна, как и обещал: доставил вас к подъезду целой и невредимой.
— Вижу. Спасибо тебе, Олег. У меня в жизни бывали разные дни, но такого... точно не было. Надеюсь, дорогу до метро ты не забыл?
Брагин обиженно надул губы.
— Вот так сразу и метро. А чай-кофе? Неужели даже не...
— Как-нибудь в другой раз. А сейчас я хочу остаться одна и все обдумать. До завтра, Олег.
Он не дал мне выйти из машины: удержав за руку, вновь усадил на пассажирское место.
— Еще пять минут, Марин. Больше я не займу.
Я обреченно вздохнула:
— Ну, что еще, Брагин?
— Насчет сегодняшней операции. Когда я только услышал о диагнозе, сразу понял, что это прекрасный способ в одночасье показать всем, на что способна дочь великого Нарочинского, которая настолько странно вела себя в новом коллективе, что я уж и не знал, что подумать. Сегодня я стал твоим ракета-носителем, который вывел талантливого нейрохирурга на подобающую ей орбиту. Я не нападал на тебя сегодня, Марин — просто показал своим скептично настроенным коллегам, что ты из себя представляешь. Очевидно, в твоем понимании, я выбрал для этого не самый лучший способ. Но зато самый верный. Уж поверь мне. И всех, кто был с нами в операционной, ты навсегда излечила от сомнительно-недоверчивых взглядов и скептических улыбочек.
Я немного помолчала, обдумывая услышанное.
— Хорошо. Пусть так. А если бы все пошло вопреки твоему сценарию. Если бы был летальный... Тогда как? Ты об этом подумал?
— Конечно, подумал. И летальный исход при таких повреждениях более чем вероятен. Но в этом случае я бы сказал, как герой твоей любимой рок-оперы: "Авантюра не удалась, за попытку — спасибо!" А всю ответственность взял бы на себя. В конечном итоге, это я настоял на операции, а бригаду затащил чуть ли не силком.
— Выходит, что от Хемингуэя мы плавно переходим к Достоевскому: "А страдания взять на себя".
— Что ты? — рассмеялся Брагин. — Какой из меня Раскольников? Пафосом не вышел. И вот еще что, Марина Владимировна: я не выбрасывал тебя из операционной. Ты уже еле на ногах стояла. Но ни за что бы в этом не призналась. Скорее бы сознание потеряла... Я же допустить этого никак не мог, ибо подобным конфузом ты бы испортила мне весь сценарий.
— Пусть так, — кивнула я в ответ. — Но зачем же так грубо? Неужели нельзя было просто сказать...
— Нельзя. У нас слабость не в чести, Марин. А грубость моя позволила тебе спокойно уйти на заслуженный отдых, переключив внимание коллег на мою особу. Они до конца операции упрекали меня в несправедливых наездах на восходящую звезду Первой хирургии и прочих человеческих грехах. Мне не привыкать, а твой звездный день ничто не омрачило.
— Выходит, снова "страдания — на себя"?
Брагин несколько раз кивнул, задумчиво глядя меня с необъяснимой грустью.
— Я очень хотел, чтобы так было. К сожалению, это выходит не всегда. Не всегда удается закрыть собой. И очень стыдно, когда не успеваешь это сделать.
— Ты говоришь загадками, Олег. Я не понимаю.
— Это временно, Марин. Это пройдет. Понимание наступит совсем скоро. А сейчас даже не заморачивайся на эту тему. Скажи-как мне лучше, если ты живешь одна, то кто гуляет с собакой?
Брагин, черт бы тебя побрал... Спокойно, Марина. Прошло уже много времени...
— У меня нет собаки. Персиваль ушел на радугу вслед за мамой. И мы просто не смогли...
— Все-все. Я понял. Жаль Персика. Чудесный был пес. Ты сейчас наконец-то избавишься от меня, поднимешься на лифте в квартиру. Позвонишь отцу, расскажешь ему во всех деталях о том, что сегодня творила в операционной. Возможно, потом нальешь себе вина и сядешь к фортепьяно. Наверняка начнешь с Шостаковича. Ты всегда начинаешь с его "Прелюдии", когда тебе грустно. Ну а дальше скорее всего будет Бетховен. Или нет? Надеюсь, твои музыкальные пристрастия не претерпели значительных изменений? Или... Ты о чем задумалась, Марин?
А задуматься мне было о чем. Внезапно пришло осознание: я не играла давно. Очень давно. Я не садилась за инструмент как минимум несколько лет. Ни за фортепьяно, ни за нашу семейную реликвию — знаменитый рояль Евы. Но даже не это было самым странным. В моей голове не укладывалось: почему этот факт меня совершенно не волновал. Меня, которая делила с клавишами все свои девичьи радости и тревоги. Которая всегда играла маме — чтобы та расслабилась и отдохнула, отцу — чтобы он сосредоточился, Кате — чтобы она пришла в себя и успокоилась.
Оказывается, я уже довольно долго живу без музыки и не только не сожалею об этом, но даже не осознаю, не ощущаю этой потери. Почему-то делиться этим открытием с Брагиным не не хотелось.
— Задумалась, потому что давно не играла, — ответила я уклончиво. — Но в одном ты прав: поговорю с отцом, выпью вина и проведу вечер с Шостаковичем.
— Очень жаль, что я этого не увижу и не услышу, — посетовал Брагин, когда мы наконец-то выбрались из машины. — Марин... Я не должен это спрашивать, но и не спросить не могу. Просто не смогу заснуть, пока не узнаю...
Еще до того, как прозвучал вопрос, я уже знала, о чем он хочет узнать. Точнее, о ком...
Брагин стремительно подошел ближе, не дав опомниться, сжал мои руки и, требовательно воззрившись на меня, буквально поработил мой взгляд.
— Марина, что случилось с Катей? Это был несчастный случай? Как она умерла? Прости меня. Только не молчи. Пожалуйста, ответь.
Попробуй ему не ответь! Ну и глаза у него! Как крючки. Зацепили так, что не вырваться.
Я и не думала сопротивляться. Конечно же, у него есть право узнать правду. А мне просто нужно собраться с силами, выдать ему информацию — и незамедлительно бежать к отцу. Ну что же, слушай...
Вот тут-то и случилось странное. Странное и страшное. Глядя в нетерпеливые карие глаза, я внезапно осознала, что мне нечего сказать Брагину. Я совершенно не помню Катиной смерти. Не знаю, что с ней случилось и как она ушла из этой жизни.
Господи, этого просто не может быть! Я НЕ ЗНАЮ, КАК УМЕРЛА МОЯ СЕСТРА! Я помню похороны. Помню отчаяние и горе всех родных и близких. Помню, как я в оцепенении смотрела на то, как опускается лиловый гроб в огненный зев крематория. И поминки я не забыла. Отлично помню, кто и что говорил о ней. Но среди всего этого мемориального многообразия нет самого главного воспоминания — о том, как и почему она оставила нас так рано.
Но это еще полбеды. Страшно то, что я спокойно жила с этим незнанием. Меня совершенно не волновал сам факт отсутствия столь необходимого знания. Не о ком-то, а о Кате. Как это вообще возможно?!
Очнулась я оттого, что перепуганный Брагин тряс меня за плечи:
— Да что с тобой? Марина, приди в себя. Не хочешь, не говори. Что же я творю... Не надо было ни о чем спрашивать. Прости меня. Успокойся. Все. Ничего мне не рассказывай.
— Брагин... Я не помню... Я не знаю, как она умерла. Ты понимаешь? Я НЕ ЗНАЮ!
Отчаяние придало мне сил. Одним рывком я вырвала свои руки из его ладоней и, предупредив "Не ходи за мной!" рванула к подъезду. И лишь когда тяжеленная входная дверь закрылась за моей спиной, я смогла перевести дух.
Направляясь к лифту, понимала, что сейчас начнется второй акт "Марлезонского балета", в который превратился мой сегодняшний день. И отцу, с нетерпением дожидающемуся возвращения дочери-триумфатора, придется ответить на некоторые, не самые приятные вопросы.
Мне искренне жаль, папа. Но иначе — никак.
-
-
30.10.2017 в 13:03